General Protection Fault. «Город, Проклятый Детьми»

   Дети оставили город. Сто тысяч Родителей остались в когда-то живом городе, съежившись от страха внутри полупустых квартир. Дети ушли, прокляв Родителей. Дети не признали Окончания, избранного для них Родителями. Они ушли. И на этом закончилась история Города, Проклятого Детьми.

   Толпа подростков сорвала решетку. Первые ряды заграждения были просто сметены обезумевшими, не разбирая дорогу, бегущими людьми. Толпа ударилась о третий ряд патруля и разбилась. Мгновенно щиты были отброшены и стальные пруты, обтянутые толстым слоем резины, обрушились на головы и плечи подростков. Воцарился хаос. Неготовые к насилию, безоружные люди пытались убежать, скрыться, как только что убегали от такой же армии, наступающей с противоположной стороны трущоб. Патрульные валили подростков, с наслаждением нанося удары. Ночной сквер освещался сигнальными огнями патрульных машин, выстроенных позади заграждения. Патруль перешел из обороны к атаке. Кто-то пытался сопротивляться, кто-то падал и съеживался. Асфальт меньше, чем за минуту, покрылся кровью. Девушка вырвалась из рук патрульных, побежала прочь. Кто-то бросил ей в спину свою палку. Она споткнулась, влетела в витрину и упала. Огромный осколок, сорвавшись вниз, пронзил ее насквозь. Девушка даже не вздрогнула. Фургоны загружались подростками, избитыми до состояния полутрупов. Патруль медленно зверел. Палки били всех, кто осмеливался шевельнуться. Сквер был устлан телами искалеченных людей. Фургоны разворачивались и уезжали, не обращая внимание на попадающих под колеса подростков. С ночного неба хлынул сплошным потоком воды дождь, смывая с асфальта кровь. На самом краю сквера лежал, свешиваясь с парапета отключенного фонтана, высокий светловолосый парень. Кровь текла по безвольно свесившейся руке, струилась по пальцам и стекала на асфальт. Только вытекала она из глубокой раны на груди.
   Платок прошелся по моему лицу и я снова обрел зрение. Впрочем, кровь мгновенно затекла в левый глаз и я окривел. Чья-то рука снова вытерла мне глаз и прижала платок к ране. Рука была тонкая, белая, но, судя по движениям, опытная и сильная. Я слегка повернул голову и узрел ее обладательницу. Девушка сидела передо мной на корточках. Голова ее была перевязана полосой ткани, оторванной от блузки. Она прижала мою руку к платку, отняла свою, оторвала еще одну полосу и перевязала мне голову.
   — Помоги.
   Я перевернулся на живот, встал на четвереньки и тут меня вырвало. Девушка мгновенно оказалась рядом. Она поглаживала меня по спине, что-то шептала в ухо. Я справился с приступами и начал ей помогать приводить людей в чувство, перевязывать раны, вправлять кости. Постепенно все мы пришли в себя и расселись вдоль стен, особо пострадавших уложив себе на колени и придерживая их.
   Фургон был рассчитан на двенадцать человек, но нас там было набито около тридцати. Слабое освещение, боль от побоев, испуг произошедшего, теснота, кровь — все это было направлено на то, чтобы сломить нас. Я сидел в углу, упираясь одной ногой в скамью, другой — в выступ на полу, прижимая к себе девушку, которая привела меня в сознание. Она впала в забытье, поэтому я делал все, чтобы не выпустить ее из рук и не повредить ее. По левому глазу тонкой струйкой текла кровь, в спину впивались торчащие крюки, за которые заключенных по идее должны зацеплять наручниками. Фургон трясся и подпрыгивал. В углу плакал над сломанной флейтой длинноволосый смуглый парень, ноги которого мы были вынуждены связать вместе, чтобы сломанная кость не сместилась. Еще один шептал молитву Тому, Кто Ведет По Дорогам. Неожиданно одна из девушек пошевелилась и шагнула к плачущему.
   — Ну-ка, дай сюда.
   В ее руках сломанная флейта казалась маленьким живым существом, которое больным принесли к врачу. Достав из кармана тюбик клея, девушка провела кончиком по слому, осторожно собрала капельки и соединила края. Флейта срослась. Девушка зафиксировала положение рук и стала считать. Фургон подпрыгнул на ухабе. Крик ужаса вырвался у хозяина флейты и сразу же несколько человек рванулись вверх, подхватывая падающую девушку, которая лишь крепче стиснула руками флейту. Не успели. Ясно хрустнула кость, когда падающая ударилась шеей о край скамейки. Руки, тянущиеся к ней, приняли труп, но на лице умершей расплылась улыбка, и флейта, выкатившаяся из ее пальцев на пол, не разломилась, а лишь издала мелодичный печальный звук.
   Тихий плач раздался внутри фургона. Мы дали флейте первую фразу, после чего запели сами. Пусть в трущобах были разные секты и разные социальные группы, пусть все здесь были чужие, но Песню Смерти знали все и пели все, вкладывая в пение восхищение поступком, гнев, скорбь и стремление к победе. И лежала внутри круга коленопреклоненных людей мертвая девушка и улыбалась, так как знала, что она в своей жизни одержала победу.

Плачьте, о люди, познавшие горе
Плачьте по близким, ушедшим, пропавшим
Плачьте, но помните, что они жили
Плачьте по тем, кто ушел в безвременье

Пойте, о люди, нашедшие друга
Пойте о том, что на свете есть счастье
Пойте, но знайте: всех ждет расставанье
Пойте о тех, кто идет вам навстречу

Помните, люди, что время — убийца
Помните, скольких оно погубило
Помните, ибо все это — обманы
Помните тех, кто вернется с расплатой

Плачьте и пойте, но помните, люди:
Нет смысла в жизни, как нету и в смерти

   — Чего расселись? Трупа не видели? Выбросите ее и выходите из фургона по одному.
   Все повернулись в сторону, где, поигрывая дубинкой, стоял необъятных размеров патрульный. Глаза флейтиста загорелись ненавистью. Он рванулся вперед, но я его опередил. Уже спустя секунду толстяк, как сморщившийся мешок, лежал на земле, закрывая разбитое лицо руками, а я пинал его. И никто меня не останавливал. Ни остальные патрульные, ни пресса, ни врачи. А мимо меня несли бережно на руках мертвую девушку, имя которой так никто и не узнал. Рядом шел флейтист, положив флейту ей на грудь и придерживая ее голову. Никто не посмел остановить нас, пока мы прощались с ней. Зато потом на входе меня встретили ударом. Еще нескольких ударили для острастки. Впрочем все спешили. Быстро бросив нас в камеру, персонал убежал встречать новый фургон, а мы остались.

   К ведру с водой никто не притронулся. И не потому, что кто-то из охранителей порядка бросил туда дохлую крысу, а потому что мы объявили им войну. Каждый вечер наш коридор пел под флейту, за что нас сильнее били на допросах. Били, ничего не спрашивая, и швыряли обратно в камеры, ничего не доказав. Девушкам бы приходилось страшнее, если бы не наше предупреждение. Когда к нам принесли первую изнасилованную на допросе, мы разорвали на части двоих, пришедших увести следующую. Мгновенно были расстреляны пять человек, но девушек больше не трогали.
   Да, мы умели умирать. Мы жили против порядков Города и умирали против его обычаев. Били нас, не понимая нашей жизни, и убивали, так и не поняв. А мы складывали песни, выбрасывали еду в коридор, а водой промывали раны принесенных с допроса, презирали наших родителей, живущих по таким законам и ненавидели сами обычаи.
   А ад продолжался. И по-прежнему молчали родители тех, кто постарше, а те кто помладше при виде родственников кричали, что хотят в камеру и бросались на конвоиров. Может быть надо было нас развести по одиночкам, но этого не сделали. Поэтому мы лишь крепли в своей уверенности. Даже когда началась цинга. Мы все превратились в тени, едва двигались, просто лежали и умирали. Не у многих уже хватало духу выбрасывать продукты из камеры. Большинство просто лежали лицом вниз, чтобы не видеть еды. И только когда на вечернее пение один не поднялся, мы поняли что он мертв.
   Да. Вспоминая те дни, я помню, как в камеры запустили сонный газ, как мы приходили в себя в больнице, прикованные к кровати с капельницами, в гипсе, в бинтах и пластыре. Город одумался, решив простить своих детей. Но дети Город уже никогда не простят. Мы лишь попросили, чтобы музыкантам освободили руки. Так мы и лежали. Разговоры текли негромко, не мешая молчащим, но слышные разговаривающим. Время от времени пели. А потом в соседней палате гитарист покончил с собой. Он сумел пронести через жуткое инферно Захвата свою гитару, сохранил ее в камере. А на четвертый день в больнице он ночью завещал гитару парню, вынесшему его из фургона, отломанным свободным кончиком струны разорвал себе яремную вену и беззвучно умер, написав на простыне «Проклятый Город погибнет пустоте». Прошло всего лишь несколько минут, как новость облетела больницу, став известной нескольким сотням подростков, а один, сделав нечеловеческое усилие, разорвал ремни на руках, дотянулся до соседа, освободил ему руку и потерял сознание от боли.
   Быстрое освобождение. Атомная реакция? Да нет, просто ряд Фибоначчи на примере. Спокойный уход. Мы не били стекол, не раскидывали врачей, не убивали охранников. Мы встали и ушли. Мы шли по городу, заходя в госпитали, освобождая таких же как мы, становились под окнами школ и институтов. Мы разрастались. Никто еще ничего не понимал, даже когда мы пересекли городскую черту. И лишь когда непривычно обезлюдевший Город встретил закат лицами взрослых людей, до Родителей стало доходить. Но никакие уговоры, угрозы не могли заставить нас повернуть. Нас вела вперед белая простыня с надписью кровью. Нас не заботило, чем мы будем питаться, как мы дойдем до следующего города. Мы шли, оставляя позади развалины детских мечтаний. Дети оставили Город.

   А началась история Города с маленькой, человек на сто общины, которая решила ради интереса пожить в трущобах. Постепенно там образовался Город Детей. Кто-то приходил и уходил, но большинство оставалось. Там жили по своим законам. Там было место отдыха. Кто сказал, что ребенок, рождаясь, должен научиться читать, решить, кем он должен стать, встать на конвейер «школа-институт-работа-семья-ребенок-научить его читать». Мы хотели жить вне системы. Мы хотели жить ради себя и других вне денег и обмена «ты мне — я тебе». Просто Жить. И может нам, Начавшим, это бы не удалось, но мы прокладывали путь другим.
   А потом было решено «вернуть детей родителям из дурной компании». И никто не задумывался, что «дурная компания» порождена Родителями, а не Детьми. Сначала нас завлекали деньгами, сладостями, бесплатным транспортом. Потом третировали незачетами, штрафами и привлечениями за бродяжничество. А потом на нас напали и показали нам, какой он этот Город. И тогда мы прокляли его.