Здесь представлено первое эссе Брифа

Война

    Боль смыла лица. Это была война. Стол, лампа, окно. Дрожат руки, стучат часы. Времени не было. Была лишь война. Одна на всех, все на одного.
    Вчера утонуло в прошлогодних снах, завтра скрылось в лучах заката, сегодня... Крови не было, ведь резать, убивать было некого и нечем. Нет времени на такую ерунду. Мораль, ты знаешь дно душ: покажи нам, за что мы воюем? Но ей не понять, она слепа. Слушай, страх, разве здесь только что стреляли? Страх всевидящ, страх вездесущ. Бог-страх. Нет, ничего не произошло. Так почему же нам так больно? Ничего не произошло. Всё как обычно. Обернувшись во вчерашний день, мечем взгляды-пики; и убитые воспоминания всплывают из мути обыденности и воняют, разлагаясь; совесть затыкает уши. Всё, как обычно. Трупный яд памяти перекачивается по каналам мозга, как по кишечнику, анализируется, высасывается, поглощается масса звука, цвета от белого до серого, а черный извергается изо рта всем надоевшими возмущениями не собой и вставочным лексиконом. В уголках полуночного слуха притаились и мелкими пузырьками всплывают чьи-то заброшенные мысли: худые, пустые, грязно-бледные, как голодный бомж; тянутся, просят, молят кусочка времени, искры сознания, и, получая, вертятся вокруг, угодливо поддакивая и мешая заснуть.
    Всё как обычно: шевелится, пузырится, парит, вздыхает, чахнет болото, тасуя утопленников. Весь мир — пустота, весь мир ничего не содержит. Серость, обыденность, бесцельность и поэтому заторможенность, застой. Ведь никому никуда ничего не нужно. Это была война.
    А сегодня мы опять искали врагов. Но врагов не было. Их не видно, они молчат. Или их просто нет. Но идет война. Поэтому врагом будешь ты. И ты виновен, потому что несогласен, а мы страдаем. А когда тебя оправдают, мы вместе пойдем искать нового врага. Ведь идет война, значит, должен быть враг. Он где-то здесь, его дыхание на затылке. Хватаем, рвем, победно рыча, но каждый раз неожиданно для себя ошибаемся и сами становимся врагами. Незаметно. И тогда врагом становится весь мир. Молча, спокойно, обыденно. Завтра будет победа.
    А сегодня идет война. Сегодня...
    Сегодня я победил врага. Сегодня я нанес ему урон. Значит, сегодня был день победы? Мы, миллиарды «я», разгромили всех своих врагов в пух и прах, но победа не пришла. Почему? Я победил врага, и он глядел на меня растерянно, зная, что вновь проиграл. Мне вдруг пришла мысль: неужели он тоже считает меня своим врагом? Но я отогнал эту глупость. Не может быть. Я не проигрываю: проигрывает враг, я же никому не враг. Все враги, но не я. Поэтому победил — всех.
    Взрыв. Рядом на кого-то рухнула судьба. Кто-то ушел из строя. Врагом стало меньше, а я остался жив. Я еще дерусь.
    Сегодня драка была необычайно напряженной. Было истрачено несколько миллиардов разрывных, разнокалиберных мыслей, уничтожено несколько дней в памяти, взорвано несколько сотен судеб, задавлено несколько гениев чужой красоты. Не нашей красоты, вражеской. Мы всё ближе к победе, враг уже лишен основы своей духовности, его сердце уже в пустоте. Ура! Сегодня идет война. Нескончаемая война.

Разбился в слезы одинокий ветер,
Как в лица вглядываясь в трупы голосов.
Закончен бой, и чья-то песня спета,
Заглохла в оспинах забытых слов.
А те, кто выжил, собирались в стаи
И эхом улетали за кровавый горизонт,
Крича о боли и моля прощенья, мы не знали,
Каким кошмаром станет вечный сон.

    Война. Пожары потухли, оставив черные проплешины. Земля взъёжилась иглами уцелевших трав и взревела раненым ветром. Мутные пятна беспросветных взглядов исчезли с неба, открыв солнце; поток света залил черные раны и выбил из безмолвия тихие стоны. Те, кто не умер, но и не мог жить, обнимали распростертыми телами пропитанную болью землю, соча капли слез из скрученных и сломанных душ. Это была война. Она прошла огненным ураганом, сметая всё на своем пути. И живое, и только ждущее жизни. Но ничто не ждало гибели, поэтому смерть пришла. Это была война. Прогрохотала взрывами, пролязгала танками и с победным кличем ворвалась в закат. И солнце, не выдержав напора железной злости, рухнуло за горизонт, а те, в кого ткнул костлявый палец старухи с автоматом, замерли в ожидании страшного суда. Только некоторые, не дошедшие до свинцовой черты, обнимали стонущую землю и думали о том, чего не могли понять до боя: что войны могло и не быть. Но это было слишком поздно.
    А вокруг с грохотом катилась война. Чертила, стреляла, убивала, жгла.
    Мы искали победителей. Но победители не нашлись. И тогда решили, что победили все. Славили всех, поздравляли всех. И все пели радостно, но пошли поздравлять каждого — и каждый отрекся. Победа. Радость. Когда смерть проходила вскользь наших затуманенных взглядов, мы радовались, что все-таки мимо. Боль. Потом мы почуяли, услышали, вспомнили эти голоса гибели и вдруг осознали, что стоит наша победа. После боя люди и мнения разошлись, устав от злобы. Ураган скрылся за горизонтом, оставив искалеченные души и дыры в памяти. Никто не победил, кроме, разве что, тех, кому уже не до этого. Победила смерть, а жизнь отошла в сторону, пока есть время на отдых — зализывать раны. Жизнь оглядывалась на нас. Что будет завтра? Сумасшедшие игры и несправедливые судьбы дрались за места в могиле, общей для всех. Что будет завтра? Голос сердца, не знающий гибели или утренний туман перед новой бурей? Туман тяжел, как дыхание ночи, скрывает дыры, и мы забываем боль перед этой новой напастью. Туман слепит фосфоресцированием душ. И небо вдруг оказывается таким близким — вот же оно, светится в двух шагах, чуть-чуть дальше, чем край пропасти. Кто там кричит о новом безумии? Это наткнувшийся на незаросшую воронку взрыва кричит в ужасе. Наверное, эта пропасть впереди и есть то, что мы когда-то уничтожили. Но в тумане витают души, и нам уже плевать на то, почему они молчат. Что это? Закон природы? Потеряв победу, мы ищем врагов и делаем на них новых победителей. Профессия всех времен и народов: победитель! Что там заполыхало в дымке дали? Это была война. Что-то такое застряло в памяти и мешает жить. Это была война. Вчера придуманные вечные слова: «Да проклята!» — это была война.
    Мы были, наверно, невиновны. Мы верили в смерть навечно. Иногда мне кажется, что вся наша жизнь — это огромная таратайка, несущаяся черт знает куда и развлекающая пассажиров разделом права держать в руках вожжи, перемежая это увлекательнейшее занятие различного калибра драками. Неслись из пустоты в пустоту, и во все стороны летела человечина. Что это — наше призвание? Мы не знаем меры, нет. Мы не знаем жизни. Если вокруг всё спокойно, значит все спят. И снятся красивые сны, в которых нет войны. Но то — сны.
    А таратайка всё неслась, оставляя в мягкой земле глубокие колеи памяти и кровавые разрывы войн. Можно преодолеть трудную дорогу. Можно справиться с бешеными лошадьми, но кто справится с сумасшедшими людьми? Человек — царь природы. Человек неприкосновенен. Человек — это звучит! Красивые слова, красивые фразы. Нет, не спорю, было время — человек действительно звучал гордо. Когда человек был человеком. Гигантская, невообразимая, колоссальная, жирная туча человеческого эгоизма: «Но! Давай, жизнь, гони меня! Вперед ко вселенской куче жратвы!». Всем пасть! Едет царь мира сего!
    Странно. Мы так часто сталкиваемся в жизни с эгоизмом, но поразительно то, что эгоизм этот всегда чужой. Все эгоисты, но не я. Я — пострадатель. Антиэгоистикус. Смотреть не могу на больных эгоизмом: суетятся себе, беспокоясь за свои душонки, и хапают, хапают. Странно. Велика тайна страха. Единственно, что можно установить точно: эгоизм присущ всем, но, увы, не каждому. Конкретно эгоизму есть всегда объяснение, причина и повод. А он хапает для потомства. А она ищет смысл жизни в любви и разнообразии. А вон тот вообще ничего не хочет — он сам по себе. Это предупреждающий маневр, он сам по себе. Это значит: жрем из одной кучи, но ты жри там, а я — здесь. А где же справедливость, где закон? А что закон? Закон из той же помойки: всемирная справедливость.

Пункт А. Каждому положено жрать в положенном месте.
Пункт Б. Каждый, кому положено жрать в положенном месте, именем закона обязан жрать именно там, куда его положили.
Поправка. Именем закона каждый обязан жрать.

    Это не шутка, это граница, железная стена, отделяющая мой эгоизм от твоего эгоизма. А если твой эгоизм станет шире того места, на котором положен, то всемирный эгоизм его строго за это покарает. Так что, ребята, попридержите свои эгоизмы, эгоизмики и эгоизмищи. Как бы не выросли червячки! Яблоко-то одно на всех, и кто знает, где там кожура?
    Стало популярным устанавливать законы справедливости. Некоторые вообще кричат: «Долой, долой закон злобы!» и покушаются на всемирный эгоизм, но им не удастся. Не на того напали. Всемирный эгоизм можно разрушить, уничтожить. Одни попытались — было дело, да, в 17-м году. Но личные, собственные наши эгоизмины никуда от этого не делись. Нет ничего страшнее, чем когда эгоизм партизанит в одиночку. Он претендует буквально на всё: от несчастной пылинки на пятке до несчастного мира под пяткой. Всемирный эгоизм непобедим, пока непобедим страх. О, страх! Великий страх, бог страх, властитель страх. Кто сочтет все лики страха? Страх вездесущ. На горизонте зарево пожарищ — там побывал страх. Хап-хап-хап — это тоже страх. Темным вечерком из-за куста выглядывает и холодит сердце мелкий страшок. Смеялись над неудачами, веселились над подлостью и низостью, над глупостью и свинством, хохотали до упаду над откровенным страхом. Не заметили налетевшей тьмы ночи. Там, далеко под ногами, где сейчас день, там сейчас смеются над нами. Но нам уже не до этого: наша куча кончилась.
    Кому еще не наплевать? Болото раздает чмокающие поцелуи — это мы боимся. Нет иного страха, кроме страха за себя. Всё остальное — беспокойство, что вновь придется бояться. Это больно, стыдно. Боимся, что кто-то видит наш страх лучше, чем мы. Болото принимает всё новых и новых утопленников с первого крика, с первого удара, с первой боли. Болото. Нет иного страха, кроме страха за себя. Закон сатаны: бойся! Эгоизм — сын страха. Говорят, эгоизм — это нечто среднее между паразитизмом и страстью. О, нет, не только. Эгоизм есть везде. Он настолько заполонил нашу жизнь, что уже становятся незаметными страшные язвы в этом общем сером фоне трусости. Мы не хотим верить переменам, потому что они не для нас. Мы берем от жизни то, что нам нравится, и возмущаемся, если вдруг пропадает. Обвиняем весь мир, громим революции и реформы, разоблачаем роковые перемены, проклинаем каждое вновь приходящее поколение за все предыдущие. Страх нам в помощь. Болото!
    Эгоизм — закон природы. Человек произошел не от обезьяны, его племя — шакалы. То, что у нас эгоизм — у них независимость и жизнеспособность. «Загрызи соседа своего» — фактор, разделяющий толпу на отдельные личности — индивидуумы. И тот же фактор, не дающий индивидууму плюнуть слишком свысока на исконную стаю, не дающий точно и четко выразить себя между шакалом и обезьяной. Страх. И мы делим культуру на свою и чужую. Страх. Ведь тогда придется платить алименты обществу! Каждое новое поколение приходит лишь для того в этот мир, чтобы благополучно отправить на тот свет достойных предков. Болото!
    Вопросов много спорных. Чем отличается личность от индивида? Индивид — это понятие общее. Человек, чем-то отличающийся от других, а чем конкретно — неизвестно. Дети, подростки — это индивиды: всё еще впереди. Личность же — это звучит даже реакционно. Личность — понятие о чем-то установившемся, уже известная форма компромисса между флорой и фауной. Личность, способная быть иной — уже сложность. Неприятное явление для всемирного эгоизма. Личности дано одно место — скажем, шесток у кормушки — а ей уже другое подавай! Ну куда это годится? Поэтому, чтобы не потерять уже имеющееся — лучше не изменяться. Стой на месте, делай что хочешь, ради Бога — но только стой. Что ж такое тогда прогресс? Прогресс  — это когда все понемножку, по капле, передвигаются к одной цели: к центру, к колоссальной куче жратвы. А кто недоволен — пшёл отсюда! И не тронь наше право быть любимыми паразитами нашей великой кормушки! Болото. Прогресс. Накопившееся напряжение в недостатке развития разряжается в революции. Закон природы. И мы знаем его. Отлично знаем. Но всемирный эгоизм — это старикан с пятитысячелетним радикулитом. Трудно изменять сложившийся порядок. И он уповает на исторические личности, которые всегда под боком для примера. Пример — в паноптикуме. А личности нового времени это нужно больше, чем всем нам, вместе взятым? И вообще предоставим своим потомкам расхлебывать наше дерьмо — они там, в далеком завтра, будут лучше нас. Кто первый сказал: «Жертвуйте, болото!»? Кого не засосало в эту топь? Но нет человека, который не получил хоть однажды в лоб за попытку выползти на берег. Все претензии пострадавших от всемирного эгоизма — к чему угодно: к закону, к бюрократии, к толпам, врагам, к Богу — но только не к себе. Себя может быть только жалко. А разве один изменит мир? А мы все одни. Болото.
    Человек — царь природы. Что же тогда мы кричим о власти человека над жизнью? Ведь человек может только убивать и контролировать процесс убийства — сто лет, тысячу... Человек подвластен природе, и природа жестоко мстит ему за его ошибки. Ах, экологические проблемы! Ах, беда, проблемы! Немедленно ускорить выработку ресурсов! Успеем или не успеем? А мне всё кажется: нет, не от экологических катастроф мы погибнем. Наша смерть — от нами же созданного всемирного эгоизма. Кто там грезит великим побоищем? Готовьтесь: близится ваше время.
    Война. Цепкие крючья страха, выткнувшие нам глаза. Где мы? У края пропасти или у подножия вершины? Поздно удивляемся. Разве это наша судьба? А чья же?
    Война. Человечество с большой надеждой следит за подрастающим поколением. Это их детство сливается в песню надежды всего мира. Где оно,  где? Опомнитесь! Детства больше нет: его раздавили танками, его заплевали болотом, его перемешали со вселенской кучей отходов, и когда выползли остатки надежд, придерживая на телах лохмотья разодранных душ, мы спросили у них: «Кто вы?» Они ответили: «Смерть!». И те, кому было смешно, были первыми жертвами этой бойни. Пожалейте их, пока не пришлось жалеть вас.
    Война. Капля за каплей, шаг за шагом, в узких каналах твоей замаранной совести ты копил боль. И ночами тебе казалось, чудилось: взорваться звездой и разнести всё вокруг, всё фальшивое, всё постылое, всё! Но рассудок восставал, и ты опять запер в себе. Иногда по ночам ты рыдал от бессилия, а разум кричал: «Опомнись, ты же мужчина!». А я читал в твоих глазах: «Дайте мне бомбу! Я покажу, какой я мужчина». Тупость, оловянные глаза, свинцовые беседы, тупой страх плодили зверей. Еще миг, еще одно до края чаши, и начнется. А утром, просыпаясь от звездного кошмара, в похмелье, ты ощупывал себя, свое внутреннее «я». Всё вокруг как обычно, как прежде, нормально, ничто не предвидит взрыва. И ты опять один со своей взорванной, истерзанной зверем совестью.
    А я иногда вспоминал ее улыбку и неожиданно понимал: нет, нельзя ей прийти. Нельзя, только не сейчас, не к этим, сжатым до камня, раскаленным, не к этим больным, одиноким полузверям. Ведь только приди, только улыбнись, только увидят — и всё взлетит. Слишком долго терпел зверь совести. А те, кому спалось спокойно, кому не о чем было страдать, частенько, лишь только заслышав ее отголосок — о, как навострен слух — пялили глаза и сжимались в комок: «Вот-вот рванет!». Состояние, будто на пороховой бочке. И, оглядываясь в испуге, лишь бы никто не услышал, никто из них, тех, кому нечего терять, кроме самообмана. Но они еще пока не видят, еще не очнулись, не поняли вдруг, что я не один. Дай-то Бог пожить спокойно трусам.
    Ложь. Ты не успел оглянуться, а уже пришло. И вдруг летишь в тартарары. Ни разу не ощущал себя в полете? Сапер подрывается на мине. Сапер тысячелетия ошибается раз в вечность. И кто-то, заложивший эту мину, давным-давно уже видел в предвкушении, как через столетия глухое поле взламывается спазмами революции. Ложь! Вселенская ложь опустошила душу, и когда пришло время огня, некому было поставить чашу, чтобы принять дар. И капли космоса мерно взрывали землю. И пока мы еще убеждали себя в несокрушимости нашего благополучия, билось в остервенении сердце Земли. Как это подло! Ведь мы не знали. А кто нам помешал? Ложь. Зверь зашелся в хохоте — он-то знал, где гибель человечества.
    И когда пришел забытый Бог, виноватых не нашлось. Аут.
    Проснись поутру. Ты видишь: всё ништяк, мы на своем месте, катастрофа, мрачный сон в лунную ночь. А знаешь, так же ясно светило солнце, так же чисто и светло пели птицы в тот ясный день — за час до решающего боя. А когда рухнуло небо, было поздно вспоминать предчувствия лунных ночей. Слишком поздно жить.
    Там, далеко за горизонтом, упадет и разобьется о камень сердца последняя слеза и завершит чашу весов. Маятник мягко качнется, поплывет, набирая скорость, и стальной местью расчертит лик страха. Это будет день последней войны. День, залитый болью, искусанный злобой, освещенный придуманной истиной. И сын поднимет руку на отца, и будет бой сатаны с сатаной. И день завершится кровью заката, которая зальет землю пришедшим вдруг откровением, но будет поздно. Тьма завершит дело войны. Здесь, у нас, над нашей землей взойдет солнце и осветит просторы великой родины человечества. Родины, потерявшей детей.
    Голос в тумане. Голос. Плывут и расползаются белесые щупальца тумана, дымчато охватывая взгляды . Нет больше ничего, кроме тумана. И голос. Эхо сбило остатки разума, и крик упал в шепот. Там, внутри, в самом сердце, щелчком лопнула какая-то пружина, и последний белесый утонул во мгле.
    Драка. Бой. Побоище. Сражение. Война.
    Голос был милостив. Слова не били, не ранили — только сгущались из молочной дымки и плавали вокруг пятнами убитой памяти.
    Злость. Гнев. Ярость. Ненависть. Вторжение. Наступление. Атака. Удар. Кулак. Нож. Штык. Меч. Копье. Стрела. Пуля. Лазер. Пушка. Танк. Бомба. Взрыв. Выстрел. Хлопок.
    Тьма. Растерянность. Отчаяние. Боль. Смерть. Туман. Туман...
    Слова. Словами уходила память. Каплями сочилась и растворялась в дымке памяти, уходила война. Тишина.
    Вздох ветра унес волну тумана и оголил пепельную землю. Я встаю, я смотрю. Я не помню, я не знаю, кто я. Я не знаю, что это. Я вижу только черное, до серой полоски грани голубого океана. Это пепел, пропитанный кровью.
    Я понимаю, что так везде, я понимаю, что так было всегда. Это была война.
    Я знаю, что так больше не будет.
    Бой за последнее слово. Там, где рухнет последний бастион тумана, зацветут фиолетовые глаза, устремленные в небо. Там нам с жизнью зааплодируют взрывы звезд. И на красную от человеческой боли сцену выйдет последняя песня, и слова песни станут словами мира.
    Меня зовут Ауэ. Я недопетая песня. Я видел смерть звезд — смерть человека страшнее. Я помню. Я знаю. Я видел, я был там, где были вы. Я делал то, что делали вы. Я пел вам, но вы молчали. Я стонал от боли, а вы смеялись. Я любил — вы ненавидели. Я был с вами, но вас со мной не было. Прощайте.
    Я помню взрывы, но я не помню гибели. Значит, я бессмертен. Я видел свет, выход — это дверь в небо, на вершине самой высокой горы — горы Олимп. Я срывался со скал Тибета и падал в руки пустынь. Я пересек столько судеб, чтобы добраться до горы Меру. И я дошел. Аут. Смерть умерла. Слышишь вопли? Это память бьется в агонии.
    Война за слезы. До дальних миров доносится стук человеческого сердца. Бешеный ритм драки. Что там на краю сияющего мира? Одна большая слеза, слитая из мириад разноцветных взглядов, единый поток воплей, зов гибели, черная дыра, спаянная из миллиардов ран. Капля ярости в океане света расплывается маслянистым пятном и играет всеми цветами неисполненных пророчеств. Вселенская гроза, разразившаяся страхом и отчаянием в гулкие вихри ворот и галактик, разбив птицу надежды в белые перья убегающих облаков. Раскидало бурей и замело хлопьями остывшего вдохновения, выпавшего на следующую вечность. А серые коробки боязни взорвало и разметало  по усохшим лугам  кусками безразличия.
    И снова было утро. И оно было словом, сказанным в ладонь нищего. И слово было ветром. Вымел, вытряхнул из запутанных кудрей пыль застоялой памяти. И ушла боль клочьями тумана, осела каплями росы на спящих лицах. А в застывших зубах крик умер вздохом и унесся за дальние пороги эхом грохота. Это рухнула гора под ногами Сизифа. Рухнула и завалила могилу войны.
    А утро запело небом, солнцем, ветром. Была радость, но не было больше людей. Остались одни дети. Дети Солнца. И круглый стол неба собрал ждавших восхода. И это было последним словом Бога. Бог умер — осталась жизнь.